09.04.20 Литература

Исаак Эммануилович Бабель (30.06. 1894 – 27.01.1940)

“Конармия” И. Э. Бабеля — это сборник небольших рассказов, связанных темой гражданской войны и единым образом повествователя.

“Конармия” написана на основе дневников Бабеля (когда он сражался в Первой конной армии). Сражался сам Бабель под именем Лютова.

На основании этого можно сделать вывод, что главный герой выражает мировоззрение самого Бабеля.

При внимательном рассмотрении дневник и рассказы оказываются непохожими. Но это можно понять. Форма отстранения автора дневника от реальности, продиктованная в ситуации гражданской войны необходимостью самосохранения, в “Конармии” превращается в эстетический прием, дающий возможность, с одной стороны, - обнажить грубость и варварство казаков, а с другой - позволяющий акцентировать отчуждение еврейского интеллигента, пытающегося жить в чуждой ему, чудовищно жестокой жизни

"Мой первый гусь"

Сборник «Конармия» открывается именно этим рассказом. Новелла «Мой первый гусь» написана от первого лица – Кирилла Васильевича Лютова. Автор обнажает грубость и варварство казаков, акцентирует отчуждение еврейского интеллигента, пытающегося жить в чуждой ему, чудовищно жестокой жизни. Это видно буквально с первых же строк рассказа: «Ты грамотный?» спросил Савицкий, и узнал, что Лютов «грамотный» («кандидат прав Петербургского университета»), а ведь это армия рабочих крестьян. Он чужой. Потом, когда он закричал ему: « Ты из киндербальзамов… и очки на носу», когда он смеясь воскликнул: «Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки», - Бабель был точен в изображении того,  как веками копившаяся классовая ненависть,  огрубляет человеческое поведение. Лютов смиренно и покорно сгибается перед казаками. Автор изобразил его поведение с иронией. Что-то есть в его страхе женственное. Чувствуя, что он здесь чужой, Лютов хочет стать своим. Для достижения этой цели, он бесстрастно убивает гуся. Когда победа, казалось, достигнута, когда казаки наконец говорят: «парень нам подходящий» - Лютов, торжествуя, читает им речь в газете, появляется ощущение ,что победа-то его какая-то странная, неполная. «…Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга». Конфликт тут внешний, и лишь в финале рассказа становится понятным, что бесстрастие мнимое. А в душе героя томление, «внутренний жар», «пылающий лоб». “ И только сердце, обагренное убийством, скрипело и текло” (“истекает голова убитого гуся под сапогом солдата). Это “сопровождение” любой войны. И это необходимо пережить. Между Лютовым и красноармейцами есть дистанция. В нем ещё осталось что-то человеческое. Этим и объясняется высокий слог финала. В системе ценностей героя нет будущего. Есть только настоящее. Вся жизнь будто пульсирующее переживание. Наверное именно поэтому так важна жизнь, и так трагична смерть. Бабелевский мир по сути раскрываемых в нем простейших общечеловеческих отношений трагичен - из-за постоянного вмешательства смерти в течение жизни. Необычен пейзаж у Бабеля. «деревенская улица лежала перед нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух». Пейзажу задано два противоречащих тона: тепла и всеразрушающей смерти. Всё находится в движении. Отношения «неба» и земли» абсолютно независимы друг от друга. Так и получается, что состояние героя противоречиво. Он ведь делает этот поступок независимо от своего внутреннего состояния.

«Солнце падало на меня из-за зубчатых пригорков». Взаимосвязь тут между небесными и земными гранями опять предстает в необычной форме. Движение солнца вертикально. И эта вертикальность будто не оставляет выбора для главного героя своей прямолинейностью.

Так, мне кажется, пейзаж непосредственно связан с действиями героя.

Сюжета тем не менее как такого нет.  Бабель намеренно строит сюжет на видении мира, отражающем, главным образом, сознание одного человека - Лютова. Таким образом, автор “Конармии” освобождает себя от необходимости мотивации происходящего и, что важнее, от раскрытия логики собственно военных событий - для книги о войне “Конармия” содержит удивительно мало фабульного действия как такового. Сюжетный ряд строится таким образом, чтобы передать зрительное, слуховое восприятие главного героя.

Автор подчеркивает мгновенность, внезапность, отрывочности действий и отсутствие связи между ними. Чтобы показать всю ценность жизни. Этого он добивается использую глаголы совершенного видов: особенно - в глаголах стилистически нейтральных: “закричал”, “прокричал”, “произнес”. Может усиливаться словом “вдруг”, которое чаще всего употребляется именно рядом с нейтральными глаголами речи. Порою действия бессмысленны и оборванны: «…подошел ко мне совсем близко, потом отскочил в отчаянии и побежал в первый двор». Все внутренне-смятенное состояние человека выражено здесь в действии, и наблюдатель-автор, ничего не объясняя, как бы механически восстанавливает последовательность этих безумных “шагов” и “жестов”, логически не связанных между собой. Всё как бы построено по схеме краткости. Структура стиля Бабеля предсталение живого мира как нечто осколочное и оборван, нет в нем цельности. Повествование ведется на литературном языке. Но тем не мене стилевой рисунок словесной формы пестрый и разноголосый. Во многом этому способствуют казаки, вводя в разговор естественную живую речь: «…обязаны вы принять этого человека к себе в помещение и без глупостев, потому этот человек пострадавший по ученой части...» Во всех рассказах “Конармии” есть присутствие самого автора, который вместе с ее героями прошел трудный путь к постижению смысла этой кровавой борьбы. В описаниях событий есть жестокая правда могучего кровавого потока жизни.

Гуманизм и жестокость в «Конармии» И.Э. Бабеля

 (на примере рассказа «Соль»)

 В сборнике «Конармия» Исаак Эммануилович Бабель показывает нам гражданскую войну без всяких прикрас. Писателя волнует проблема гуманизма на войне. Остается ли место для добра среди суровых военных будней, сохраняются ли добрые чувства у привыкших к убийствам солдат, как соотносятся на войне гуманизм и жестокость? Все эти вопросы поставлены в рассказе с очень простым названием «Соль». Сюжет рассказа представляет собой трагическую историю женщины-спекулянтки, или, как тогда говорили, «мешочницы», пытающейся получить место в воинском эшелоне, прикинувшись матерью с грудным ребенком. Об этом говорится в письме в редакцию одного из бойцов, Никиты Балмашева. Бабель нарочно избрал для «Соли» форму письма малограмотного конармейца, чтобы рассказать о происшествии народным, безыскусным языком. Балмашев убеждает своих товарищей пустить несчастную женщину, будто бы едущую на встречу с мужем, к себе в вагон. Когда конармейцы отпускают сальности в ее адрес, Балмашев их урезонивает: «Удивляет меня слышать от вас такую жеребятину. Вспомните, взвод, вашу жизнь и как вы сами были детями при ваших матерях, и получается вроде того, что не годится так говорить.» Женщину пускают в эшелон. Однако во время поездки очень скоро открывается обман. Ребенок не кричит, не плачет, не сосет материнскую грудь. Балмашев раскрывает пеленки мнимого младенца и находит под ними «добрый пудовик соли». Мешочница просит простить ее — лихо-де обмануло. Рассказчик ей отвечает: «Балмашев простит твоему лиху. Балмашеву оно немного стоит, Балмашев за что купил, за то и продает. Но оборотись к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотись на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие от нас этой ночью. Оборотись на жен наших на пшеничной Кубани, которые исходят женской силой без мужей, и те, то же самое одинокие, по злой воле насильничают проходящих в их жизни девушек. А тебя не трогали, хотя тебя, неподобную, только и трогать. Оборотись на Расею,  задавленную болью.» Однако,  возвышенный монолог бойца не произвел никакого впечатления на лишившуюся соли спекулянтку. Она бросает конармейцам в лицо страшные обвинения, будто они не «Расею» защищают, а «жидов» Ленина и Троцкого. Такого оскорбления бойцы стерпеть не могут. Балмашев в своем письме утверждает: «Я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себя кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали: — Ударь ее из винта. И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики». Конармейцы заботятся о женщине с ребенком, поскольку она напоминает им о доме, об оставленных женах и детях, о мирной довоенной жизни. Когда же обман раскрывается, гнев Балмашева и его товарищей не знает границ. Он наш – русский! Вот Ленин, тот коммунист, жид, а Троцкий наш – боевой – русский – наш!» Писатель Исаак Бабель, видимо, не погрешил против истины, когда вложил в уста героя рассказа «Соль», красного казака, слова: «Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хоть и другого звания, за трудящий класс». (Комментируя эти рассказы, Й. Недава писал: «В смысле национальной принадлежности Троцкого и Ленина, случалось, «путали», меняли местами в период Гражданской войны – но лишь в провинции, где не видели и не слышали лично ни того, ни другого. Видевшие и слышавшие – не ошибались».)

В то время как многие русские в красном лагере признавали Троцкого за «своего», было немало евреев, которые отрекались от Троцкого. В Одесской синагоге даже была проведена торжественная церемония отлучения Троцкого от иудейской веры и была зачитана соответствующая формула проклятия. Против Троцкого выступали те евреи, которые активно поддержали белое движение. Некоторые из них занимали посты в правительствах белых генералов.

Осип Эмильевич Мандельштам

(15.01.1891 – 27.12.1938)

Поэзия и судьба Осипа Мандельштама.

“Мне на плечи бросается век-волкодав…”

Сегодня стихи Мандельштама уже нерасторжимо связаны со всей русской поэзией, XX век немыслим без царапающей, задевающей за живое лирики бесприютного поэта, не имеющего даже могилы. Его трагическая судьба стала отражением судьбы целого поколения, его поэзия – тревожное эхо лопнувшей сути столетия. Нужно отметить, что стихи Мандельштама периода 1908-1910 годов представляют собой уникальное явление в истории мировой поэзии: очень трудно найти где-нибудь еще сочетание незрелой психологии юноши, с такой совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания этой самой психологии.
Мандельштам стремился сделать далекие эпохи достоянием собственного творчества, сближая разновременные пласты. Греция Гомера и императорский Рим, средневековая католическая Европа, Англия Диккенса, французский театр эпохи классицизма для поэта не материал для стилизаций, а особые мгновения в истории культуры, которые в чем-то пересекаются с современностью.

В 1913 году вышел из печати первый сборник Мандельштама “Камень”. В ранних стихах Мандельштама нет ни громких звуков, ни яркого света. Здесь нет чувств, на которые не ложилась бы тень противоречия:

Ни о чем не нужно говорить, Ничему не

следует учить, И печальна так и хороша

Темная звериная душа…

 (“Ни о чем не нужно говорить…”)

Стихи Первой мировой войны и революции (1916-1920) составили новый сборник – “Trisia” – “печаль” (название дал составитель книги М. Кузмин по аналогии с “Печальными элегиями” Овидия). Здесь чувствуется тоска по уходящему веку, по рвущимся связям. И Петербург – перекресток культур – кажется уходящим, умирающим городом, ковчегом, на котором уплывают в небытие:

Прославим, братья, сумерки свободы,

 Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды

Опущен грозный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы,

 – О, солнце, судия, народ.

 (“Сумерки свободы”)

Нужно отметить, что стихи Мандельштама периода 1908-1910 годов представляют собой уникальное явление в истории мировой поэзии: очень трудно найти где-нибудь еще сочетание незрелой психологии юноши, с такой совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания этой самой психологии.

Переломным для него стал 1917 год, так как революцию он встретил радостно, думая, что она принесет подлинное обновление жизни. Но уже в сборнике “Tristia” зазвучали мотивы увядания, разлуки, расставания, скорби. “Сумерки свободы”.

Прославим, братья, сумерки свободы, 
Великий сумеречный год! 
В кипящие ночные воды 
Опущен грузный лес тенет. 
Восходишь ты в глухие годы, 
О, солнце, судия, народ. 
Прославим роковое бремя, 
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть – тот должен слышать время,
Как твой корабль ко дну идет.

Какова интонация этого стихотворения? (Торжественная, создает ощущение величия изображаемых событий). Какими словами подчеркнута глобальность совершающегося? (Солнце, народ, время). Но что в этом парадоксальное? Мандельштам прославляет непрославляемое (сумерки свободы, великий сумеречный год, прославим роковое бремя, сумрачное бремя, невыносимый гнет). В этом слышится и глубокая боль, и болезненная ирония. Обратим внимание и на цветовую палитру стихотворения (ночь, сумерки густые, не видно солнца). Какое у вас при этом создается ощущение? (Все появляется с нуля, из первозданного хаоса, можно даже угадать мифологический прототип корабля – Ноев ковчег во время всемирного потопа).

Традиция русской поэзии требовала такого ответа на политические события, который выходил бы за пределы только политики. Мандельштам говорит о том, что великий революционный сдвиг отнимает возможность ориентироваться в мире, ибо солнце скрыто мглой. Вопрос об эмиграции, вставший перед Мандельштамом, как и перед другими русскими писателями, решен им был в пользу верности русской беде. Эти мотивы звучат в стихотворениях “Век”, “1 января 1924 года”.

В начале 20-х годов поэт как будто торопится сказать самое главное не только в стихах, но и в мемуарно-автобиографической прозе (“Шум времени”, “Египетская марка”, “О поэзии”). В 1925 году рождается цикл любовной лирики, посвященный Ольге Ваксель, в которых страсть борется с чувством вины:

Жизнь упала, как зарница,

 Как в стакан воды ресница.

Изолгавшись на корню,

Никого я не виню…

(“Жизнь упала…”)

Так как Мандельштам не прославляет, не воспевает победного шествия революции, то его редко издают. Творчество его считают элитарным и недоступным пролетарию. Ему же хочется быть народным, но он не спешит обвинять непосвященных. В запальчивости в 1922 году он написал: “Народ, который не умеет читать своих поэтов, заслуживает…”, но тут же себя обрывал и добавлял: “Да ничего он не заслуживает, пожалуй ему просто не до них”.

Страшная трагедия народа в 30-е годы – главная тема его произведений этого периода. Исторические реалии того времени, периода сталинских репрессий (незаконные аресты, расстрелы без суда и следствия, доносы друг на друга, умышленное истребление интеллигенции в лагерях. Эти страшные картины описаны в книгах “Факультет ненужных вещей”, “Архипелаг ГУЛАГ” А.Солженицына).

Семье Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны тоже приходится нелегко в это время. Они вынуждены ежедневно менять квартиры, чтобы не быть арестованными. И вот однажды Мандельштам прочитал стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны” Борису Пастернаку. Тот предупреждает его о политической подоплеке этого произведения, но уже поздно: Мандельштама арестовывают, но вскоре освобождают и ссылают в Воронеж.

Мы живем, под собою не чуя страны…

Мы живем, под собою не чуя страны.
Наши речи за десять шагов не слышны.
А коль хватит на полразговорца, 
Так припомним кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны.
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканы смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд толстошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один и собачит и тычет.
Как подкову, кует за указом указ –
Кому в лоб, кому в пах, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина.
И широкая грудь осетина.

Чей портрет тут дан? (“отца народов” - Иосифа Виссарионовича Сталина). По свидетельству Надежды Яковлевны здесь есть несомненный отголосок истории Демьяна Бедного, который как-то написал, что не может давать Сталину книги, т.к. он оставляет на них отпечатки жирных пальцев (его толстые пальцы, как черви, жирны). В словах же “грудь осетина” слышатся отголоски слухов об осетинском происхождении Сталина, которое считалось на Кавказе ниже грузинского. Нельзя не отметить также политической подоплеки стихотворения (наши речи за десять шагов не слышны, а коль хватит на полразговорца… ) – состояние общества во время сталинских репрессий. И, конечно же “вождь” никак не мог простить поэту “услуг полулюдей”, которые и свистят, и мяучат, и хнычут. Слово же “малина” - подразумевающее, что Сталин получает наслаждение от подписи указов, несущих смерть огромному количеству людей, вообще не должно было ассоциироваться с образом Вождя.

В начале 30-х годов его поэзия становится поэзией вызова, гнева, негодования. И дело тут не только в планомерной травле, которой подвергали самого Мандельштама. В это время сорокалетний поэт уже выглядит глубоким стариком. Говоря о стихах Мандельштама 30-х годов, мы отождествляем лирического героя с самим поэтом. И это не случайно. В стихах этого периода Мандельштам стремится с предельной ясностью высказать свою позицию, он бросает вызов бесчеловечной власти. И власть не заставила себя ждать. Потянулись года далекой ссылки, в которой проверялись все физические и душевные качества человека.

Его роднит с другими людьми не только общность скудного советского быта, но и ощущение надвигающейся беды, ужаса бесправия. Скиталец, никогда не умевший за себя постоять, “человек эпохи Москошвея”  осознает, что все происходящее со страной – личная тема. И создает стихи, проникнутые пафосом подлинной гражданственности:

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей,

 – Я лишился и чаши на пире отцов,

 И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

 Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей…

(“За гремучую доблесть…”)

В 1934 году Мандельштам пишет стихи, стоившие ему жизни. Он открыто бросает вызов всесильному Сталину:

Мы живем, под собою не чуя страны,

 Наши речи за десять шагов не слышны,

 А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

 (“Мы живем, под собою не чуя страны…”)

Среди всеобщего молчания поэт осмелился сказать то, чего никто не решался даже подумать про себя.

Мандельштам был арестован и сослан на пять лет в Чердынь, а затем в Воронеж. Приговор оказался достаточно мягким: палачи играли с поэтом, как с полузадушенным мышонком. Когда он вернулся, предчувствуя новую беду, мало кто из знакомых осмеливался подать им с женой руку и чем-то помочь:

Куда как страшно нам с тобой,

Товарищ большеротый мой!

 Ох, как крошится наш табак,

 Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

 Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак…

(“Куда как страшно нам с тобой…”)

Вскоре после возвращения Мандельштам был вновь арестован и отправлен на Дальний Восток. Никто точно не знает обстоятельств его гибели в 1938 году (одна из версий – пронзительный рассказ В. Шаламова “Шерри-бренди”). Вдова поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, сумела сохранить его наследие. И теперь лирика Мандельштама, тревожная музыка его стихов доходит до нас все громче и яснее:

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья – с гурьбой и гуртом

Я шепчу обескровленным ртом:

– Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году – и столетья

Окружают меня огнем.

Перед нами два стихотворения “Век” (1922), и “За гремучую доблесть” (1931). Давайте проследим, как меняются взаимоотношения поэта со своей эпохой. И чтобы выяснить характер этих изменений, сопоставим их.

За гремучую доблесть

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и части на пире отцов
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи бросается век-волкодав,
Но не волк я по сути своей. 
Запихни меня лучше, как шапку, в рукав 
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни трусов, ни мелкой грязцы, 
Ни кровавых костей в колесе. 
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы 
Мне в своей первобытной красе.

Унеси меня в ночь, где течет Енисей, 
Где сосна до звезды достает, 
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Век

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в свои зрачки 
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет 
Горлом из земных вещей
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.

Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимых играет
Позвоночником волна. 
Словно нежный хрящ ребенка,
Век младенческой земли, - 
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.

Чтобы вырвать век из плена, 
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать,
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.

Какая тема, какой образ объединяют эти стихотворения? (Тема времени. В первом стихотворении – современная поэту эпоха, во втором – тема разрыва эпох. Образ эпохи – “век-волкодав” и “век мой, зверь мой”). Что отличает лексику этих стихотворений? (Имеются просторечные и разговорные слова – запихни, грязцы, захребетник, тварь, хлещет, хрящ, хребет). Чему уподоблен век? (Зверю с разбитым позвоночником, символизирующим разрыв двух столетий). А что происходит с существом с поврежденным позвоночником? (Оно обездвиживается). В стихотворении “Век” век уже не жертва, а нападающий и он враждебен поэту. Каково мироощущение поэта по отношению к веку? (В первом – связан кровью, ощущает причастным, во втором - противопоставляет себя ему). Что символизирует кровь вообще и что - в данном стихотворении? (Гибель, разрушение, а тут – строительница. Кровь должна вернуться в вены и артерии. Но для этого человек должен стать донором века). Что спасет этот век? (искусство, поэзия). Несмотря на то, что век неизлечим поэт должен сделать все, чтобы восстановить утраченную связь времен. О чем мечтал Мандельштам в стихотворении “За гремучую доблесть”? (Как ни парадоксально это покажется, он мечтал о сибирской ссылке, которая спасет его от участия во зле, всеобщей лжи и трусости. Поэт не боится гибели, но настойчиво просит ее. Он не хочет выполнять роль затравленного волка).


В 1938 году приходит известие о том, что Мандельштам оставил этот мир. Никто не знает, где его могила.

Прошли годы. Поэзия Мандельштама вновь вошла в нашу жизнь, так как нет таких сил, которые убили бы в человеке стремления к прекрасному, любовь к людям, живой природе, исцеляющей красоте. И уже по-другому прозвучали слова Мандельштама

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персироны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха,

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи, 
Их родина – дремучий лес Тайгета.
Их пища – время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова?
Как ее не вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного.
Нрава он не был лилейного,
И потому эта улица.
Или, верней, эта яма, -
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама.

Послесловие

Запутанный след

У Мандельштама нет могилы. В том числе и поэтому о его смерти появилось множество легенд. Давно установлено, что 47-летний Осип Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года от тифа в пересыльном лагере во Владивостоке, но о конкретных обстоятельствах его смерти по-прежнему ходят различные версии. Писатель Варлам Шаламов, прошедший через владивостокскую пересылку годом раньше поэта, создал самый художественно достоверный миф о последних часах Мандельштама — рассказ «Шерри-бренди». Об этом подробно говорится в работе историка доктора искусствоведения Валерия Маркова «Варлам Шаламов: история одного рассказа», вышедшей в № 11 Тихоокеанского альманаха «Рубеж». Интересующихся отсылаем к первоисточнику, а здесь остановимся на другом вопросе, также поднятом профессором Марковым в упомянутой работе. Вопрос этот — точное месторасположение Владивостокского пересыльного пункта, или Владперпункта, или просто «пересылки», или «транзитной командировки», или «транзитки».
В различных исторических и литературных источниках можно встретить упоминания о владивостокской пересылке, на которой заключенные ожидали рейсов в порт Нагаево (Магадан), пересаживаясь с поезда на пароход. Конечной железнодорожной станцией для всех зэков была Вторая Речка (в довоенные времена — малонаселенный пригород Владивостока).
— Зэков высаживали из поезда, в памяти у них оставалась вывеска «Вторая Речка», а куда их вели дальше, они не знали, — объясняет профессор Марков.
К тому же прямо у станции, на месте нынешнего автовокзала и рынка «Березка», находился другой лагерь — Владлаг с максимальным контингентом заключенных в 56 тысяч человек (отсюда на Колыму не отправляли; зэки были заняты на заготовке и переработке рыбы в различных точках Приморья, строительстве дорог, заводов, объектов ТОФ, в животноводстве). Так укоренился миф о «пересылке на Второй Речке», гуляющий от источника к источнику.
Среди прочих авторов миф этот поддержал в «Записках зеваки» писатель Виктор Некрасов: «В 1938 году мне было 27 лет. Работал я во Владивостоке, в театре Красной армии, и считался одним из самых интеллигентных, культурных, начитанных молодых актеров. Но если б мне тогда сказали, что где-то совсем рядом, в нескольких километрах от моего дома, моего театра во Владивостоке, в пригороде Вторая Речка (а сколько раз мы ездили туда с выездными спектаклями) умирает за колючей проволокой великий русский поэт Осип Мандельштам, я бы только вылупил глаза: «Кто, кто?»
Внимательный читатель многочисленных лагерных мемуаров заметит, что авторы четко указывали: сойдя с поезда на станции Вторая Речка, заключенные долго куда-то шли… Куда?
— Первую легенду о смерти Мандельштама я услышал в 1969 году, еще студентом, — рассказывает Валерий Марков. — Потихоньку начал накапливать материал, хотя тогда все было под секретом. При Горбачеве стало проще. Я тогда работал в крайкоме КПСС, на место массовых расстрелов и захоронений в районе улицы Лесной меня на черной «волге» возил полковник КГБ. В те годы удалось найти уникальные документы, поговорить с очевидцами из числа бывших зэков, вохровцев, строителей, которые лично указали мне место расположения владивостокской пересылки на территории «экипажа». Встречался с Дмитрием Маториным — очевидцем смерти Мандельштама, с Георгием Жженовым, прошедшим нашу пересылку в 1939-м.
Ссылаясь на многочисленные источники, Марков констатирует: владивостокская пересылка находилась хотя и не очень далеко от Второй Речки, но все-таки в другой точке города — в районе Моргородка. Г-образная территория бывшего лагеря площадью в семь гектаров «зажата» современными улицами Днепровской, Ильичева, Печорской, Вострецова. Это жилые кварталы чуть выше остановки «Молодежная» и за стадионом «Строитель».

Крутой маршрут в четыре километра

Владивостокский пересыльный пункт, созданный к осени 1931 года, был объектом секретным. Лагерь разделялся на мужскую и женскую части. В мужской имелись отдельные зоны для «врагов народа», уголовников, «китайцев» — КВЖДинцев, штрафников. Удивительно, но лагерь просуществовал до 1941 года, практически нигде не засветившись. Даже в центральных архивах транзитка стала фигурировать только в 1940 году, когда на деле уже был решен вопрос о передаче ее инфраструктуры Тихоокеанскому флоту. Это одна из причин живучести мифа о «пересылке на Второй Речке».
— Почему транзитка была секретной? Думаю, потому, что именно через нее отправляли на Колыму не только цвет интеллигенции, но и сотни деятелей Коминтерна и других активистов международного коммунистического движения, — предполагает Валерий Михайлович. — Я одного вохровца нашел — под большим секретом он рассказал, какие при Берии были проверки соблюдения режима секретности. А бывшие вольнонаемные рассказывали, что давали какую-то страшную подписку о неразглашении. «Шестой километр», «транзитная командировка» — так обозначался этот лагерь, и все.
В 1994 году Маркову удалось поговорить с Александром Солженицыным, возвращавшимся из эмиграции через Владивосток. Оказалось, автор «Архипелага ГУЛАГ», получавший огромное количество писем от бывших арестантов, даже не слыхал о пересылке.
— Встретиться с ним было непросто — в гостинице «Владивосток» полностью выкупили одно крыло второго этажа, туда никого не пускали, но я сумел передать для Солженицына листочек бумаги, на котором написал три слова. В мемуарах скажу, какие именно, — рассказывает профессор. — Через пять минут мне говорят: он вас примет. Захожу, а тут — Светка Горячева, мы учились вместе… Пришлось даму с букетом роз для Натальи Солженицыной пропустить вперед. Она часа полтора с ним разговаривала, потом уже я — минут сорок. Солженицын показался несколько старомодным, не знающим наших реалий. Предложения у него были какие-то расплывчатые, хотя интересные…
Сопоставив лагерные воспоминания и довоенные карты, Марков вывел точный маршрут, которым заключенные шли от станции Вторая Речка до пересыльного лагеря. Сначала — по Великорусской (нынешняя Русская), затем поворот направо на Областную (район нынешней улицы Гамарника — проспекта 100 лет Владивостоку еще не было), потом через поселок Рыбак (район между Иртышской и Ишимской — жилые кварталы в глубине за остановкой «Постышева») по мостику через речку Ишимку на задворки бывшего кинотеатра «Искра». Наконец, пересекая нынешнюю Вострецова, в район слияния Ильичева и Печорской — там располагались лагерные ворота.
«Мы все шли и шли… Путь нескончаем. До сих пор не знаю, сколько там было километров», — писала Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте».
— Я специально прошел этим маршрутом и потратил на дорогу час с небольшим, — говорит Марков. — Здесь около четырех километров. Но зэков вели гораздо дольше — пока построят, туда-сюда…
Южная граница лагеря — участок улицы Днепровской (бывшая Днепропетровская, не путать с нынешней Днепропетровской на «БАМе»), идущий вверх от проспекта 100 лет Владивостоку. Движемся в северном направлении по улице Ильичева, к стадиону «Строитель». Справа — гигантская синяя новостройка (Ильичева, 4), видимая издалека.
— Это уже территория лагеря, — показывает Марков.
За домом по Вострецова, 10-б — скала.
— Здесь остатки карьера, откуда Мандельштам носил камни до барака — с полкилометра. Был крутой склон, вот они камни и носили — укрепляли склон, ровняли площадки. Тогда, в октябре 38-го, поэт во время отдыха сказал своему напарнику: «Моя первая книга называлась «Камень», и последняя — тоже будет камнем…»
Между тем камнем и этим — четверть века.
Приближаемся к стадиону «Строитель» и слиянию улиц Ильичева, Печорской, Вострецова.
— Лагерных ворот не осталось. Их убрали в 2005 году, когда здесь строились новые дома. Ближайший ориентир — вот эта стела погибшим военнослужащим флотского экипажа между Вострецова, 2 и Вострецова, 4а. Ворота находились метрах в тридцати от стелы.
И глядят приморские ворота В якорях, в туманах на меня…
Заключенные попадали на пересылку через эти ворота и из них же потом выходили, чтобы отправиться на Колыму.
— Пароходы приходили на Чуркин, в район рыбного порта — мне об этом рассказывала Анна Щетинина, которая этот порт создавала, — говорит Марков. — Заключенные шли по Днепровской, по теперешней Снеговой, через «тещин язык» выходили в район нынешней площади Баляева, спускались по Луговой, проходили Гнилой Угол (долина речки Объяснения), шли по Калининской — через весь город. Дорога занимала 6–8 часов. Иногда их возили шаландами с Моргородка к пароходу, стоящему в Амурском заливе, но это было нечасто. В основном — пешком.
Мы стоим с моим Вергилием на месте лагерных ворот — последнего вещдока, исчезнувшего каких-то семь лет назад. Вокруг — хрущевки, новостройки, городской шум: ветер, моторы, тормоза.

Последний адрес: «И потому эта улица, или, верней, эта яма…»

Подходим к части Тихоокеанского флота, известной как «экипаж». Это улица Вострецова — бывшая Куринская. Бетонные блоки у КПП, забор, казармы по склону сопки.
— В 1940-м лагерь еще работал, а с 1941-го здесь разместился «экипаж». Вскоре началась война, отсюда едва обученных матросиков в суровом декабре отправляли под Москву, — продолжает рассказ Марков.
Сначала конфигурация части повторяла все параметры лагеря, как бы законсервировав облик пересылки. Потом территорию части начали постепенно отрезать — район активно застраивался. Сейчас «экипаж» представляет собой примерно одну шестую от лагерной площади.
На этом месте находились лагерные ворота. Фото, сделанное Валерием Марковым в 1990 году
— Здесь раньше служил замполит — мой хороший знакомый, всегда меня пропускал внутрь, даже с иностранцами. Тогда на территории было снято более 10 телефильмов. Я сюда и Леночку Камбурову возил, она была с цветами — поклониться Осипу Мандельштаму, на колени встала… Жаль, что тогда нас в часть уже не пустили.
Вежливый молодой боец с КПП, выслушав нас с профессором, уходит и вскоре возвращается: командование отсутствует, без разрешения сверху пройти на территорию нельзя. Уходим. Все равно в пределах экипажа уже не осталось деревянных строений лагерного периода — их давно сменили каменные казармы.
В последнем письме родным Мандельштам писал: «Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак… Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей…»
Во Владивостоке поэт провел два с половиной месяца — с 12 октября по 27 декабря 1938 года.
— Я и место вычислил (подсказали бывшие вольнонаемные), где стоял 11-й барак, — продолжает Марков. — А похоронили Мандельштама уже в январе 1939 года, не сразу после смерти.
Куда мне деться в этом январе?
— Стояли морозы, по одному не хоронили — накапливали возле больнички. Вот здесь (вдоль русла речки Саперки, по Вострецова) проходил крепостной ров глубиной 15–20 метров — от Амурского залива к сопке Холодильник, он обозначен на старых крепостных картах. Весной умерших вывозили подальше, а в морозы хоронили прямо во рву и присыпали сверху землей. По всем данным, захоронение начала 1939 года находится здесь, возле нынешнего КПП «экипажа», или чуть поодаль.
Я в львиный ров и в крепость погруженИ опускаюсь ниже, ниже, ниже…
— Сколько людей было захоронено в этой братской могиле — я не знаю. Один заключенный написал, что видел из барака, как два зэка с колотушками проламывали черепа мертвым на выезде из лагеря, чтобы живой не затесался, а затем швыряли их в тот ров.
Ну, здравствуй, чернозем…
— Потом здесь все перекопали, в конце 50-х и начале 60-х этот район застраивался жилыми домами. Очевидцы вспоминали: экскаваторы выкапывали черепа, строители в обеденный перерыв ими в футбол играли. Ходили легенды, что здесь видят призраков, что в этих домах люди стали один за другим умирать, — рассказывает профессор.
Дом, возле которого проходил ров, где зимой 1938-1939 гг. хоронили умерших
На месте крепостного рва теперь широкая пешеходная аллея, идущая вдоль Вострецова. Предположительный последний приют Мандельштама — именно здесь: между КПП флотского «экипажа» и жилым домом по Вострецова, 13. Где-то тут лежали (лежат?) останки поэта, написавшего за пять лет до смерти: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Реабилитированного посмертно.
…И потому эта улица, Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама.
— Я в свое время предлагал назвать эту аллею именем Мандельштама — какое там, — машет рукой Марков.
По тихой аллее гуляют женщины с колясками и мужчины с собаками. Здешние неяркие дома — в стороне от «гостевого маршрута», который надраивают к саммиту АТЭС. На детской площадке тусуется молодежь, парень в спортивном костюме сосредоточенно ковыряется под капотом старенькой «мазды-фамилии»… На углу дома № 13 на Вострецова — большая черная свастика.
У айсберга есть подводная часть, у этого микрорайона — подземная. Корень «Мор-» в красивом названии «Моргородок» означает, как мне теперь кажется, не только «морской».

О памяти и памятниках

— Сколько всего людей прошло через пересылку? — Валерий Михайлович задумывается. — Можно подсчитать… Максимальная вместимость составляла 18 тысяч человек, пересылка действовала с 1931 по 1941 год (потом заключенных отправляли на Колыму через Находку, а с 1945 года — через Ванино). Владивостокскую транзитку прошли генерал Горбатов, конструктор ракет Королев, артист Жженов, писатели Шаламов, Юрий Домбровский, Евгения Гинзбург, поэт Нарбут… Я столько документов собрал, воспоминаний, схем! Планирую издать отдельную книгу — о транзитке, о Мандельштаме.
Стоим с профессором позади бывшего кинотеатра «Искра». Здесь в 1998 году открыли первый памятник Осипу Мандельштаму работы скульптора Валерия Ненаживина. Долго он не простоял — после нескольких атак вандалов переехал на территорию кампуса ВГУЭС. На старом месте осталось только бетонное пятно фундамента.
— Изначально я предлагал поставить памятник за забором «экипажа», установить там же памятную доску, — говорит Валерий Марков. — Не вышло. Но ничего, если получится, насобираю денег и все-таки добьюсь установки памятника там, на территории пересылки. А на чугунной доске напишу слова, которые хотела видеть на могиле мужа Надежда Яковлевна Мандельштам: «Только стихов виноградное мясо мне освежило случайно язык…»

Василий Авченко, «Новая газета»

Выполните задание:

- изучите материалы урока;

- написать конспект «Вехи жизни и творчества О. Э. Мандельштама»;

- написать  о жизни  и творчестве И. Э. Бабеля ( объем -  мин. 2 листа)

 (работу выполнить в тетради по литературе).